Кабан Васька к осени достиг возраста полутора лет. На этом век его подошел к концу, поскольку был он никакой не кабан, а обычный домашний хряк, вернее, боров, кастрированный еще на третьем месяце жизни. Но на юге России домашних хрюшек часто называют кабанами.
В последние годы бабушка стала жаловаться на здоровье, и Егоркина мама, когда приезжала, уговаривала ее больше не выкармливать свиней. Хлопот с ними много, а сдавать их по живому весу — выходили гроши. Бабушка вроде согласилась и обещала поросят больше не заводить.
Но по весне к кордону на бидарке, открытой двухколесной повозке, запряженной одной лошадью, подъехал Арсентич, лесник с соседнего участка, крупный мужчина с крупной же круглой головой и длинными светлыми усами, который жил с семьей километрах в десяти-двенадцати, на другом кордоне. Визит был явно оговорен заранее, потому что гость даже не спешился. Просто передал бабушке какой-то мешок и, приветливо помахав Егорке, поехал по своим делам.
А бабушка бережно занесла поклажу в дом и, заговорщически улыбаясь, сказала:
– Ну-ка, внучок, гляди, что я тебе сейчас покажу!
И вытряхнула из мешка розового испуганного поросенка.
— Хотела больше не брать, но такие уж славненькие у Арсентича уродились — не удержалась.
— Бабушка, ну ты же обещала! Только что так намучились, пока тех сдали.
У Егорки были свежи воспоминания, как они ездили к заготовителям, как те кочевряжились и не хотели ехать в лес, торговались до какого-то полного бесценка, как потом приехали в дымину пьяные и грубо, за хвост, вытаскивали из загона розовых ухоженных свиней, вязали их, безумно визжащих и обкакивающихся от страха, а затем, раскачивая, забрасывали в кузов грузовика.
— А мы его не будем сдавать! Мы для себя, — сказала бабушка. — К следующей зиме колбаски домашней сделаем, ты же любишь, а еще — божок — помнишь, какая вкуснятина?
Божком в этих краях называли блюдо наподобие домашней колбасы в оболочке из тщательно очищенного свиного желудка. Штука действительно очень вкусная. Туда от души клался чеснок, лавровый лист и перец, аромат которых растворялся в жировых прослойках, пропитывая всю массу. Елся божок холодным. В итальянской кухне такое блюдо именуется сальтисон, в немецкой по похожему рецепту готовится зельц, но с немецкой экономностью уже не из мяса, а из субпродуктов. Историки утверждают, что в России блюдо прижилось с Отечественной войны 1812 года, перенятое казаками от пленных итальянских солдат Наполеона.Светленький симпатичный поросенок со смышленой мордочкой, конечно, и предположить не мог, в какое количество рецептов мировой кухни он занесен. Испуганно пятясь в угол, он посматривал на чужих людей из-под белых ресниц и тянул воздух розовым пятачком. «Хорошо, хоть не понимает, о чем говорят, — подумал Егорка. — А то ведь, наверное, не очень приятно, когда тебя любят за вкус твоего мяса».
Но бабушка лукавила. Расхваливая блюда, она просто старалась оправдать свой импульсивный поступок, порожденный на самом деле неизбывной вековой тягой человека держать возле себя животных и заботиться о них. Конечно, суровая практичность, заложенная в бабушке всей ее непростой жизнью, никогда бы не позволила ей заводить бесполезных зверушек для забавы, как делают это городские жители. На кордоне каждый питомец должен был что-то приносить на алтарь хозяйства — молоко, яйцо, мед, извоз, охрану, или, извините, собственное мясо.
Даже кошка использовалась исключительно в прикладном плане и впускалась в дом только на короткое время — чтобы мыши чуяли, что она тут бывает. Остальное время она неутомимо вела войну с грызунами в подполье, в сараях, в курятнике и погребе. Кормежкой ее не баловали. Сытая кошка — плохой охотник. Но зато быстрота и грация у нее были поразительные. Черная, безупречно вылизанная шерсть горела, переливаясь на свету, и сыпала искрами в темноте при попытке погладить, а чистые ясные глаза светились дикой хищной энергией — никакого сравнения с рыхлыми и тусклыми городскими кошками.
Такими же образцовыми были у бабушки и коровы, и овцы, и гуси, и индюки. Любовь к домашней живности не могли истребить в ней ни сталинская коллективизация, когда всю нажитую скотину увели в колхоз, ни хрущевская борьба с личными хозяйствами, когда каждое дерево и каждая животина были обложены непомерным налогом, и по деревням ходили специальные комиссии, прислушиваясь: не заблеет ли где незаконная козочка, не замычит ли утаенный теленок, — чтобы тут же оштрафовать хозяев.
Через много лет на вечеринке у берега теплого океана Егор не удержится и вступит в спор.
Один из гостей, русский, оглядывая с террасы широкую лунную дорожку на воде с вклинивающимися в нее черными силуэтами скал, воскликнет:
— Красота!
И патриотично добавит:
— Нет, в России, конечно, тоже есть красивые места… Но у нас одна проблема: стоит отъехать от городской черты считанные километры, и дальше людей просто нет – сплошь только пьянь и тупое быдло.
— Так уж и сплошь? – улыбнется Егор.
— Сто процентов! – убежденно заявит собеседник, отпив из бокала глоток шампанского. – Сельпо – оно и есть сельпо! У них – и руки из жопы, и голова оттуда же.
— Но без этих людей, наверное, и нас бы не было? Нам ведь для жизни нужны еда и воздух. А их ни гаджеты, ни Интернет не дадут. Только животные и растения. И с ними кто-то должен возиться, разве не так? — спросит Егор. — Можно ли так огульно отзываться о тех, кому мы обязаны своим существованием?
Собеседник в ответ снисходительно улыбнется:
— Без помойного ведра тоже не обойтись, но это не значит, что ему надо поклоняться!
В этот момент Егора тронет за локоть подошедшая сзади симпатичная женщина, профессор-лингвист из Мадридского университета:
— Что у вас за спор? Я не все понимаю по-русски.
Егор, смягчая выражения, переведет ей суть разговора.
— А — да! — серьезно скажет испанка. — Я полностью согласна.
И Егор решит, что она согласна с ним.
Но собеседница добавит:
— У нас ведь в Испании фактически два разных языка. Нет-нет, я не говорю сейчас о языке каталонцев или басков. Это отдельный разговор, это первично билингвальные народы, каких, кстати, в мире совсем немного. Я имею в виду наше основное, кастильское наречие. На самом деле оно состоит из двух мало пересекающихся лексиконов: одним пользуются высшие слои общества, а другим — чернь. Это сложилось веками, и эти две группы хотя и могут понять друг друга, но никогда образованный человек не снизойдет до языка низших классов, а те никогда не освоят язык элиты. Ведь крестьяне, работающие на земле, — они не такие, как мы с вами. Это совсем другие люди. Вернее сказать, не совсем люди. Они — наполовину животные: тупые, неразвитые, неспособные к восприятию прекрасного…
Егор будет слушать, и перед его глазами встанут картины далекого детства: вот бабушка любуется, как сверкают капельки на листьях после дождя, вот слушает птичку, щебечущую в высокой кроне, вот удивляется огромному помидору, вот неотрывно смотрит в пылающий закат. Да, она не ходила по концертным залам и картинным галереям. Она радовалась миру. Она видела оригинал, и ей не нужны были копии.
Егор не станет спорить, чтобы никого не обижать, тем более, будучи в гостях. Но ему надолго запомнится выражение гадливости и презрения на лице этой интеллигентной женщины в момент произнесения ею слова «campesinos», что как раз и означает: «крестьяне».
Как рассказывала бабушка, в начале двадцатых годов, после революции, новая власть, пришедшая под лозунгами «фабрики — рабочим, земля — крестьянам», поначалу и вправду раздавала сельчанам бывшие господские земли — кто сколько возьмет. Народ от такого счастья прямо обезумел — еще бы, сбылась вековая мечта земледельца! Наделы брали до горизонта! Скотину, правда, в Гражданскую войну всю поистребили, так что пахали на себе. Работали так, что даже спать в деревню не ходили, ложились прямо на поле, чтоб не тратить время на дорогу и продолжить прямо с рассветом. Только детей посылали домой сорвать на огороде лука да принести бидончик кваса. Хорошо, если у кого было припасено сальцо, а так в основном на сухариках.
Но и результат трудов ждать себя не заставил: уже через год-два у всех были быки, а потом и кони, а там, гляди, начали строить новые дома, уже кое-кто и земляным полом брезговал — настилал деревянный! Стали снова отмечать праздники. В выходные дни с утра на скамеечках перед домами усаживались старики в новых, подаренных детьми рубахах, а вечерами собиралась на игрища молодежь.
Пошли справлять свадьбы. Бабушку, тогда еще совсем юную, шестнадцатилетнюю, тоже выдали замуж. Посватался неплохой человек, не стали обижать. Девка — товар скоропортящийся: передержишь — беды не оберешься. Хотя, как потом призналась бабушка дочке, Егоркиной маме, больше года она мужа к себе не подпускала — считала, что слишком молодая еще. Муж был заметно постарше и отнесся к этому с пониманием, не сильничал.
А потом как-то зимой в деревню приехал незнакомый человек в кожанке и с наганом. Зайдя в сельсовет, он показал председателю документы и спросил:
— А кто у вас в селе самый бедный?
— Да, пожалуй, вон — Ванька-дурачок, беднее его никого нет.
— Ну, вот и определяй меня к нему на постой.
— Да у него там клоповник и жрать нечего. Бобылем живет — кто за него пойдет! Его если от жалости кто покормит, а так — одними буряками питается.
— Ничего, я привычный.
На следующий день жители деревни, занимаясь своими делами, нет-нет да и замечали в разных местах странную пару — незнакомца и Ваньку-дурачка, тоже уже в такой же кожанке и с маузером в деревянной кобуре на тонком кожаном ремешке через плечо. Ванька дымил самокруткой и что-то рассказывал гостю, тыча пальцем в самые богатые подворья.
Наутро спозаранку председатель сельсовета обошел дворы и передал тридцати мужикам из числа наиболее зажиточных приглашение собраться перед зданием сельсовета к десяти часам, дескать, комиссар с ними потолковать хочет.
Слухи были самые разные: от хороших («электростанцию строить собираются») до плохих («излишки зерна будут вымогать»).
На деле все оказалось иначе. Пришедшие к сроку мужики с удивлением увидели возле сельсовета отряд вооруженных матросов, стоявших строем и переминавшихся с ноги на ногу — морозец придавливал, а ботиночки — не валенки.
Когда подтянулись последние из мужиков, матросы по команде вдруг слаженно, с глухим топотом и бряцанием оружия, побежали двумя цепочками и сомкнулись, опоясав мужиков ровным кругом.
— А ну, снять всем верхнюю одежду! — скомандовал мужикам вышедший вперед тот самый вчерашний незнакомец.
— Вы что, хлопцы? Чего-то мы не поняли… — начал было один из мужиков.
— Тут понимать нечего — скидавай кожух и портки! — вякнул из-за спины комиссара Ванька.
Матросы по команде клацнули затворами и взяли ружья на изготовку.
Мужики, поглядывая друг на друга, стали раздеваться: обыскивать, что ли, будут?
— В колонну по трое — стройся! — скомандовал комиссар, когда селяне остались в одних рубахах и кальсонах.
— Это нам? — переспросил ближайший к нему мужик.
— Вам, вам! — снова высунулся Ванька.
И уже через минуту — в деревне еще никто всполошиться не успел — лучших ее хозяев строем, в одном исподнем, босиком по снегу, под конвоем матросов погнали за тридцать километров в город. Больше их не видели. Спустя пару дней все их подворья подверглись полному разорению прибывшей бригадой по раскулачиванию.
