— Я не знаю, сынок, откуда у меня взялась такая тяга к учебе, но учиться я хотела по-сумасшедшему. В школу с кордона было ходить километров пятнадцать — представь, зимой по непроходимому снегу! Мама, твоя бабушка, частенько говорила: «Брось ты ее, эту школу, извелась уже вся! Читать-считать умеешь, что тебе еще надо?» А я не могла остановиться, хотела учиться дальше и дальше. Мечтала стать учителем.
В той школе было только восемь классов. Все мои подружки даже эти восемь не отходили, побросали. А я закончила — да и объявила маме, что поеду в город поступать в педучилище. Она в слезы. Учебники мои сожгла, приговаривая: «Книжки тебя кормить не будут!»
А вышло, видишь, что как раз книжки меня и кормят.
Все-таки добилась, поехала, поступила. Время было голодное — первые послевоенные годы. Желудок у меня болел — до умопомрачения. То, что давали в училищной столовой, я совсем есть не могла. Приеду к маме на выходные, товарняком, до ближайшей станции, потом по лесу пешком. Пока добреду — ночь. А утром — обратно. Мама и рада бы мне что-то дать, да у самой ничего нет. Одну коровку удалось ей сохранить после войны, но молоко пить мы не могли, потому что был план сдачи масла. У всех, кто имел коров, собирали масло и отправляли на Москву. На это масло уходили все сливки. Нам доставался только перегон. Возьму я два бидончика этого перегона — и пешком через лес обратно к станции. Вот и вся моя еда на неделю.
Сижу над учебниками, а желудок от голода так болит, что строчки перед глазами расплываются. Упрусь животом в край стола что есть силы — вроде чуть легче, учу дальше. Когда были семечки, лузгали их все время, чтобы голод перебить. Семечки нас спасали — знаешь, над ними еще в войну немцы смеялись, называли их «сталинский шоколад». Но для желудка они нехороши — после них он болел еще сильнее.
И все-таки выучилась, получила распределение в маленький поселок, повела свой первый класс. Комнатку мне дали при школе. Приду с занятий — холодно, печка потухла. За углем к котельной ходить приходилось, он мелкий, мокрый, посмерзается глыбами. Но ничего, наколю, печку растоплю, а она старенькая, вся в трещинах — огонь отовсюду видно. И, знаешь, какая я тогда счастливая была! Все повторяла про себя: «Я — учительница!» Гордилась.
— В тот год я и встретила твоего отца. Он только вернулся с войны — их на три года в Берлине задержали. Военный летчик. Тогда все в форме ходили: во-первых, с одеждой туго было, а во-вторых, гордость какая — победители, да и просто привыкли уже за войну. Петлицы у него на форме были, знаешь, такого василькового цвета и чуть-чуть с сиреневинкой. И, помню, меня поразили его глаза — точно того же цвета. Он же постарше, а мне тогдашней казался совсем зрелым мужчиной, даже неудобно — почти девять лет разницы!
Но он был такой уверенный — в себе, в нас, в будущем!
«Ты не переживай, Настя, — говорил он мне, убеждая выйти за него, — я, если головы не хватит, руками могу зарабатывать, я же все умею: и плотничать, и сапожничать, и лодку могу сделать, да что там лодку — дом могу с нуля сам построить, вот увидишь. А здоровье у меня — прадед сто четыре года прожил! Дед вон до сих пор как огурчик».
И правда, ты же знаешь, руки у него золотые. И голова светлая. Горло подвело. Очень уж охочее до выпивки оказалось.
Я до свадьбы никак этого распознать не могла. Мы если где в компании бывали, он всегда говорил: «Водка? Нет-нет-нет! Мне только красненького полстаканчика». Да и то за весь вечер не допьет. Я еще радовалась: надо же какой! Вокруг-то все любили за воротник заложить. В то время к этому как-то мягко относились. Главное, дескать, врага одолели, а это уж — мелочи. Живы остались, руки-ноги целы, остальное приложится. Да война ведь — она не только ранила и убивала, она еще и спаивала. Знаменитые наркомовские сто граммов — они не на одно поколение след потянут. На фронтах война закончилась, а в семьях началась. Там мы победили, а здесь проиграли.
Я с детства терпеть не могла выпивох, но никогда даже и представить себе могла, какой страшной бедой, каким ужасом может обернуться пьянство, как оно может овладеть человеком. И мне на примере собственной жизни пришлось убедиться, что от этого порока не спасают ни образованность, ни положение в обществе, ни дружба, ни любовь, ни семья. Всегда помни, сынок, что эта пропасть — рядом, и всегда опасайся сделать туда шаг.
Первый раз отец набрался прямо на нашей свадьбе. Я еще не видела, чтобы люди так напивались — до полного бесчувствия. Вот такая у меня была брачная ночь: гости разошлись по домам, жених спит на лавке, а невеста плачет рядом. Его старший брат, уходя, так и сказал мне:
«Эх, Настя, Настя! Ты что, не знала? Да он же слабенький по этой части! Ох какой слабенький. Он и тебя пропьет, и все на свете».
