Операция прошла успешно. Самого страшного, чего опасались — злокачественной опухоли — не было. Стеноз возник из-за наслоения рубцов от многолетней язвы. Сделав резекцию, профессор еще раз осмотрел операционное поле и кивнул:
— Шейте. Все нормально. Еще поживет.
Он был хирургом от Бога и, хотя операция этим методом очень травматична, сделал все ювелирно, щадяще. Получилось красиво, аккуратно, и профессор покидал операционную удовлетворенным.
А вот медсестра Валя в это время, напротив, готова была себя убить. Новые капроновые чулки со швом — и дырка на второй день. Только вчера она почти час крутилась и пританцовывала перед зеркалом, защепив пальцами и приподняв подол юбки — любовалась модным оттенком, который придавали чулки ее стройным ногам. Тем более на Новый год она грохнула чуть ли не ползарплаты, но сделала себе подарок: купила гэдээровский кружевной пояс! Это вам не советское сатиновое убожество, лежавшее на прилавках. У спекулянтов взяла, восемь рублей сверху! Вообще, такие чулки, со швом, они же не на каждые ноги сядут. Вон Любка с ее кавалеристскими гачами как наденет — святых выноси! Еще и перекрутятся они у нее обязательно. А у французов, между прочим, как говорили Вале знающие люди, есть пословица: лучше две морщинки на лице, чем одна на чулке! Это Валя запомнила на всю жизнь! И она особенно глубоко, всей душой чувствовала себя женщиной, когда шикарные чулки, как влитые, красиво облегали ее ноги. И вот — на? тебе. Зацепилась за старый стул, когда переодевалась к смене. Зачем она вообще их сегодня надела — Леша ведь не дежурит. Но под белым халатиком они смотрелись так отпадно, не удержалась. И теперь вот ходи в зашитых. Когда еще удастся купить новые! Один вопрос — деньги, на ее зарплату не разбежишься. А второй — где такие достанешь? Шла — случайно выбросили в конце месяца. Рижская сеточка!
— Ладно. Надо работать, — взяла себя в руки Валя. — Так. Кто там у нас сегодня после операции…
Отделения реанимации, именуемые тогда «противошоковыми кабинетами», где каждому больному обеспечивается индивидуальный присмотр, пока что существовали только в нескольких крупных медицинских центрах страны, а на периферии больных с операции сразу везли в общие палаты.
— Так, в шестой мужчина, пятьдесят два года, удаление желчного пузыря… В восьмой — женщина, сорок лет, резекция желудка…
Что-то дежурный врач говорил сделать по поводу этого дядьки из шестой, но Валя была так расстроена проклятой дыркой, что даже не расслышала. Ладно, пусть пока лежит. Не забыть потом переспросить. А сейчас надо поставить капельницу тетке. Валя еще раз посмотрела лист назначений, взяла зажим, достала из стерилизатора рыжие резиновые трубки и стала подсоединять к ним стеклянные детали капельницы. Наконец система была готова, и, принеся ее в палату, Валя четко, с первого раза, ввела иглу в вену пациентки. Молодая медсестра всегда гордилась своим умением безошибочно попадать в сосуд. На самом деле это даже от опыта не всегда зависит — бывает, со стажем медсестра, а по нескольку раз перекалывает, и все то мимо, то насквозь. А бывает, пигалица приходит — и в такие ниточки попадает, что их и венами-то можно назвать только из вежливости.
Металлическое колесико на старой капельнице прокручивалось в резьбе и плоховато зажимало трубку. Вале пришлось помучиться, пока она установила нужную скорость введения. Но вот вроде ничего, держится. Валя потрогала пальцами кожу руки вокруг иглы — не поддувает ли? — и мельком взглянула на пациентку:
— Господи, трупяк трупяком. Вообще, после сорока, по-моему, лучше уже и не жить — кто на тебя посмотрит?! Ладно, надо будет не забыть зайти, проверить скорость капельницы.
Ее позвали из четвертой палаты — пожилой пациентке стало плохо с сердцем. Пришлось вколоть камфару. Дежурство пошло по накатанной. В голове опять крутилась эта чертова дырка. Если аккуратно зашить… нет, ничего не выйдет — место видное. Бесполезно. Если бы просто петля поползла или затяжка — она бы ювелирно сделала, но это же рижская сеточка! Она вообще не ползет! Ее порвать — еще умудриться надо! А тут, как назло, прямо с мясом вырвало. Вот такая дырища! Как ни стягивай, все равно позорище будет.
Свернутое колесико старенькой многоразовой капельницы слегка шевельнулось, и маленькие капельки, мерно падавшие в стеклянной трубочке, зачастили, постепенно сливаясь в тоненькую струйку.
Валя помнила точно, сколько какие чулки она проносила. Рекорд был — почти год! А тут — в первый же день.
— Обидно, просто обидно! — не могла успокоиться она.
— Что? — переспросил пациент.
— Нет-нет, ничего… — улыбнулась Валя. Она поняла, что бормочет свои мысли вслух. — Все в порядке. Извините…
И тут же нахмурилась: «Ой, блин, совсем забыла — капельницу у тетки надо проверить!»
Мама умерла от острой левожелудочковой недостаточности, а можно сказать — оттого, что многоразовая капельница была старой и негодной, а еще можно сказать — оттого, что медсестра Валя порвала чулок.
Похороны пришлись на дождливый день, но в последний момент выглянуло солнышко. В такие моменты люди склонны видеть в погоде какое-то сопереживание. Хороним в дождь — значит, природа плачет вместе с нами. Хороним в погожий день — значит, светлого человека провожаем. Есть в этом что-то лживо-надуманное как в индийском кино, где стоит героям поссориться — тут же обрушивается ливень, а едва они помирятся — сияет солнышко.
Егор ехал в кузове грузовика, везущего гроб, вместе с плачущей родней. Он не плакал. Не было ни слез, ни мыслей, только одна фраза по кругу повторялась в голове: «Вот и все. Мамы больше нет».
На кладбище он наклонился к гробу в последний раз поцеловать маму, и его ладони легли на ее скрещенные под саваном руки. Это неожиданное соприкосновение вдруг вывело Егора из полусонного ступора. Трудно объяснить, но у него возникло ощущение, что в эту минуту они с мамой заключили молчаливый, только им ведомый договор. Он почувствовал, что мама здесь, с ним. И она останется с ним, но только об этом никто не должен знать.
Когда гроб опустили в узкую темную щель могилы, отец, трезвый и хмурый, бросил туда горсть земли и, отходя в сторону, увлек за собой Егора:
— Все, сынок, нет больше нашей мамочки.
Егор теперь знал, что это не так. Он вывернулся из-под руки отца и исподлобья посмотрел ему в глаза. Тот, пряча взгляд, полез в карман за носовым платком.
На поминках люди садились за длинные, сдвинутые из нескольких, столы, пили водку из разнокалиберных, собранных по соседям стопок (первую — скорбно, а третью — уже смачно) и с аппетитом ели. Отец не удержался, перебрал, его стало развозить, и хмурая скорбь превратилась в пьяные сопли. Шум за столами нарастал, и скоро только черные платки да отсутствие гармошки отличали это застолье от любого другого.
Егор незаметно ускользнул в сад, в самый дальний угол. Он присел на корточки, спрятавшись от чужих взглядов, и только здесь из его глаз неудержимо брызнули слезы.
То одно, то другое воспоминание вспыхивало в его памяти, обдавая волной тепла и тоски.
Вот он в январе, загулявшись до глубокой темноты, вбегает с мороза в ярко освещенную кухню, а там мама делает вареники. Она шумовкой вынимает их из кипящей воды, и они исходят ароматным паром — маленькие, аккуратные.
— Мама, а почему ты делаешь их такими маленькими?
— Это только у ленивых хозяек они здоровенные, как лопухи. А маленькие вареники лучше провариваются, не разваливаются и поэтому вкуснее.
А вот они в июле выбрались искупаться на речку. Он бежит из воды, цокотя зубами — перекупался, и мама подхватывает его, закутывает в пушистое китайское полотенце с этикетной «Дружба», обнимает. Рядом на траве, на чистой скатерочке уже разложены крупные красные помидоры и в обмотанной тряпицей кастрюльке — горячий молодой картофель в сливочном масле с укропом.
Неужели мы действительно проживаем короткую земную жизнь, чтобы потом обрести другую — вечную? Не будет ли та вечная жизнь бесконечной тоской по этой скоротечной, жестокой, бесценной земной жизни?
Мой чудный лес, мой лекарь и судья,
Познав азарт и пыль дороги дальней,
Вернулся я в твою исповедальню
Поговорить о сути бытия.
Как мало нам отпущено на жизнь
Желанных встреч, находок безобманных,
И лишь надежд, несбыточных и странных,
Так много нам отпущено на жизнь.
И полосу сменяет полоса,
И дни уходят, и видней потери.
И все труднее верить в чудеса.
И все сильнее хочется в них верить.
