— …А главное, внучок, всегда старайся сразу отличить: что идет от Бога, а что — от лукавого.
— Как же я это отличу, бабушка?
— Да дело-то нехитрое. Господь поведет тебя вперед, а лукавый — по кругу. Господь даст жажду утолимую, а лукавый — неутолимую. Господь позовет радоваться миру и свету, а лукавый потащит в суету и потемки.
— А какая это жажда — «неутолимая»?
— Та, которую унять невозможно. Вот, к примеру, захотел ты пить, зачерпнул воды из криницы, попил — и все, ушла жажда. Потому что эта жажда — утолимая. Она от Бога. Он, если дает нам желания, то дает и возможность их исполнить. Нужен нам воздух — смотри: он всюду! Дыши, сколько хочешь! Нужна вода — так она и с неба льется, и ключами бьет, и под землей есть — только не поленись колодец выкопать.
Если каждому человеку положена пара — то разделил Господь людей на мужчин и женщин не один к десяти, а поровну, чтобы всяк мог себе половинку найти, даже самый невзрачный. Только отыщи ее и угомонись, не засматривайся на других, не поддавайся соблазну, а то так и будешь маяться, перебирать. И все будет казаться, что вон та, другая, лучше! А такая жажда — уже неутолимая. Она от лукавого.
Или, к примеру, погонится человек за деньгами да властью — и чем больше их у него есть, тем больше ему надо. Все хочется еще и еще. Тоже неутолимая жажда. Мне когда-то один батюшка в церкви рассказывал — он, до того, как к Богу пришел, картежником был.
— Картежником?
— Ну, да. Ты же знаешь, как в карты играют? Обычно это делают просто так, для развлечения. А некоторые люди играют на деньги. И вот этот батюшка рассказывал. Когда, говорит, проиграешь, обидно игру бросать, отквитаться хочется, это понятно. Но, когда выиграешь — вроде бы, радость должна быть! А ее нет! Потому что думаешь: эх, а вот если бы раньше не продул, тогда бы вон сколько уже было! И еще обидней становится. И думаешь: ну уж впредь-то не ошибусь! Впредь-то хапну всё!
И бросаешься играть еще запальчивей. И не можешь остановиться, пока не проиграешься в пух и прах. А тогда и жизнь не мила становится, вот до чего грех доводит! От такой жажды бежать надо сразу, пока она тебя не затянула. И Бога просить, чтобы уберег. Потому что в одиночку можно и не совладать. Есть в жизни вещи, которых не стыдно бояться. И просить Бога о помощи тоже не стыдно. Стыдно затаиться, замкнуться.
Ты вот, когда не знаешь: как поступить, — у кого спрашиваешь? У мамы, у папы, у меня. Мы тебе как раз Богом и даны, чтобы в жизнь тебя ввести, от бед охранить. А мне у кого спрашивать? У меня папы и мамы давно уже нет. Остался только Господь.
И, если я от него таиться начну, то, во-первых, его обижу. Это, как если бы ты совсем перестал разговаривать с папой и мамой или все время врал им. А они тебя любят, волнуются, доверяют. Разве можно любовь их обманывать? Вот, представь, пошел бы в лес сам, без взрослых. Что бы было? Заблудился бы и попал в лапы зверям. Так и человек без Господа пропадает. Ну, вот мы и пришли.
За поворотом лесной дороги открылась широкая поляна, на которой длинными полосами лежали валки скошенной травы. В горячем неподвижном воздухе густо растекался аромат множества срезанных соцветий, и пчелы гудели на ними, спеша разобрать оставшийся нектар.
— Нам надо сегодня сгрести все это сено и сложить в копны. Назавтра я договорилась с трактористом – отвезем все на кордон. Давай, помогай. Собирай своими грабельками все, что не захвачу. Хорошо?
— Хорошо.
— Бабушка, а как это, ты говоришь, Бог и лукавый меня позовут? Ты что, прямо слышишь, как они разговаривают?
— Голос Господень — он звучит в каждом из нас. Только, внучок, один человек к нему прислушивается, а другой — обманывает себя, дурачком глухим прикидывается. Чтоб грехи свои оправдать. Не знал, дескать. А лукавого мы, может, и рады бы не слышать, да уж очень он умеет подсоветовать под руку!
— А почему Бог такой строгий — грехи не прощает?
— Да разве ж он строгий? Смотри, сколько с нами возится! А мы все никак в толк не возьмем: что можно, а чего нельзя. Господь, небось, больше нашего переживает, когда мы лукавому в ловушку попадаемся. Уфф! Заговорил ты меня.
Бабушка прервала работу, приставила вилы к свежей копне, перевязала поудобнее косынку на голове и с улыбкой посмотрела, как внук старательно сгребает в кучку просыпанное сено.
— Па?рит сегодня. К дождю. Надо успеть, а то в валках – вымокнет и запреет.
— А Бог — он все-все может?
— Конечно.
— Почему же он тогда лукавого не истребит? Мы бы тогда ни в какие ловушки и не попадались!
— Как я думаю, лукавый, хотя его и называют врагом рода человеческого, он нам совсем не враг. Вот мама твоя в институте училась, так у них там профессор на лекциях расскажет свою науку, а чтоб закрепить знание — это уже помощник у него есть. Он на практических занятиях задачки всякие решать заставляет. Вот, я думаю, лукавый у Господа — тоже навроде такого помощника.
— Так получается — что? Бог и лукавый — заодно?
— Конечно. Господу ведь только дунуть — и нет лукавого. А не делает он этого.
— Почему же лукавого врагом назвали?
— Так ведь не всем же нравится над задачками голову-то ломать!
— А что ты там говорила про какие-то «потемки и суету»?
— Ну, вот, посмотри, как красиво у нас в лесу. Как солнышко сквозь листики проглядывает, как поляны светом заливает! Утром рассветает — каждая травинка, каждая букашка, каждая птичка свету радуются! А в городе? Там же главная жизнь только после ухода солнца и начинается. Суетятся, кублятся при своем электричестве. Думают: если вместе, скопом, так ничто не грешно. И, если паясничать друг перед другом, так и одиночества нет…
— Ты бы в городе не хотела жить?
— Нет, что ты! Я, сколько там бывала, всегда оттуда бегом бежала.
— Бабушка, а вот ты все в лесу, да в лесу. Все работаешь, да работаешь. Тебе не скучно?
— Чего ж тут скучать? Дел-то, сам видишь, сколько!
— Ну, а вот — не хотелось бы поехать куда-нибудь далеко-далеко, посмотреть на что-нибудь интересное?
— А мне, внучок, на чужое смотреть неинтересно. Мне любопытно на свое поглядеть: как оно растет, как на заботу мою откликается…
Дом стоял на косогоре, и с одной стороны в него можно было войти, перешагнув маленькую ступеньку, а с другой — к его второму входу — приходилось подниматься по длинной деревянной лестнице. Высушенная и выбеленная солнцем, она скрипела и раскачивалась при каждом шаге.
Кончалась лестница маленьким крылечком с перилами, и с этого крылечка было видно далеко-далеко. И, насколько хватало глаз, повсюду был лес. Он спускался в балки, поднимался на пригорки и, подернутый голубоватой дымкой, уходил вдаль.
Во всей округе дом был единственным жилищем. Называли его «лесничий кордон», хотя никакого лесника тут давно уже не было, а жили в доме два человека: пожилая женщина с длинными седыми волосами, туго увязанными под косынкой — не полная, но и не сухонькая, а крепкая, привыкшая к тяжелому труду, с упрямым взглядом серых глаз и запоминающимся узким прямым носом над обычно плотно сжатыми, до глубоких вертикальных морщинок, губами, и мальчик — худенький, с умными темными глазами, тонкими чертами лица, нежной чистой кожей и светлыми кудряшками волос, которые летом выгорали на солнце до почти белого цвета. Бабушка и внук.
Кроме нечастых поездок на рынок, связи с внешним миром почти не было, и обитатели кордона жили своим укладом, вставая с рассветом, ложась с закатом и проводя день в заботах о хозяйстве.
Заслышав поутру нестройный перезвон, мальчик перебирался по большой взрослой кровати поближе к окошку, сонно подтягивая за собой одеяло, и смотрел, как в рассветном сумраке бабушка поднимает коров, спавших летом не в хлеву, а прямо здесь, рядом с домом. Тускло отсвечивали латунью качающиеся под коровьими шеями пушечные гильзы, внутри которых на проволочках болтались и подренькивали ржавые гайки. Звались такие колокольчики «балабоны». По их перезвону вечером бабушка, чутко прислушиваясь, отыскивала буренок, куда бы те ни забредали за день.
Вставая, коровы подходили совсем близко к окну, потому что прямо под ним лежал гладкий, темноватый, похожий на огромную изюмину кусок каменной соли, «лизунец», и буренки по очереди проходились по нему своими шершавыми языками, размашисто мотая рогатыми головами.
